— «Чевенгур» — строгий и красивый спектакль, в нем чувствуются боль, сострадание к человеку...
— Нам очень важно было попробовать адекватно передать энергию заблуждений человека, попытаться погрузиться в «крайности» человеческого сознания, в такие его тайники, которыми, как нам кажется, он совсем не пользуется, а на самом деле пользуется довольно часто. То есть, скажем, когда человек мотет убить другого человека и при этом быть уверенным, что он его спасает. Идея эта проистекает от большой глупой души.
— Трагедия получилась светлой. Вы чувствуете стремление к свету на протяжении спектакля?
— Да-да, конечно. Там ведь люди имеют дело с природными стихиями: солнцем ветром, травой, водой. Они пытаются расширить мир и стремятся, пожалуй, все больше вверх, у них есть даже собственный бог. Это почти утопические персонажи в том смысле, что в нашей истории таких крайне искренних людей, наверное, было немного, и уж во всяком случае, они не собирались все вместе. Но я думаю, подобные идеи создавали именно вот такие безумные люди, которые верили: если убрать что-то плохое, непременно останется только хорошее.
— Сумасшедшие романтики?
— Можно и так назвать, а можно и по-другому. Но стремление к свету, безусловно, присутствует.
— Ваш персонаж Пиюся — самый грозный в этом трагическом хоре. Как вы к нему относитесь?
— Как вы помните, в романе Платонова гражданин Пиюся уж совсем страшный персонаж. Мы его объединили с еще одним героем — Рыцарем Пашинцевым, который ходил в латах и доспехах. Шапка, которую носит Пиюся в спектакле, взята как раз от рыцарского шлема Пашинцева. Пиюся для меня такой несчастный, заброшенный тип, где-то даже жалостливый. При этом, конечно, очень ограниченный человек и с полным отсутствием смирения. И в этом смысле он будет современен всегда. В нашем мире огромное количество озлобленных людей, думающих, что мир устроен несправедливо по отношению к ним. Ну почему так — я здесь, а он там — наверху? Почему не наоборот? Ведь если бы я был там, я бы все делал совершенно по-другому, гораздо лучше, я бы со всеми поделился. Так часто думают люди. А потом оказывается, что делиться не очень-то и хочется. Но это уже совсем другая история.
— Вы работаете в Малом драматическом уже десять лет. Смогли бы вы существовать в пространстве другого театра?
— Я из МДТ уходил один раз — в никуда: думал, сумею что-то найти. Но мне стало катастрофически не хватать нашего театра, того прекрасного ощущения, когда люди разговаривают на одном языке. И еще очень не хватало чувства дома. Здесь присутствует это ощущение, несмотря на всякие проблемы, которые неизбежно возникают внутри каждого дома.
— Существует такое понятие — «школа Додина». Вы можете определить ее черты?
— Прежде всего, это общий сговор. Сначала мы много говорим по поводу того, что делаем, говорим о материале. Потом сами пробуем репетировать. Потом показываем наработанное Льву Абрамовичу, он смотрит, говорит, что так, что не так. Мы никуда не торопимся, иногда даже слишком не торопимся. Мы очень долго делаем спектакль.
Кроме того, актер не должен бояться быть искренним. У нас в театре существует атмосфера, при которой этот интимный акт возможен. И это очень важный, очень дорогой момент в театре — момент искренности.
В МДТ спектакли развиваются во времени; они органично в нем живут. Вот, например, мы сыграли премьеру «Бесов» в 1991 году, а лет через пять вдруг все почувствовали, что он стал совсем другим, ну просто совсем другим спектаклем!
— Что же изменилось?
— Это трудно объяснить, вроде бы играем так же, делаем все то же самое... Или, скажем, когда выходили спектакли «Гаудеамус» и «Клаустрофобия», было одно время, сейчас совсем иное. Это вкладывает в них какой-то другой смысл. Да и мы меняемся, значит, меняются наши спектакли. Конечно, социальная острота «Гаудеамуса» сегодня уже не та, но дедовщина в армии как была, так и осталась. Человек, к сожалению, к очень многому в нашей жизни привыкает. Мы становимся равнодушнее, а это очень опасная вещь. Только в том случае, если у актеров что-то болит по поводу каждой своей работы в театре, это передается зрителям и имеет смысл. Кроме этого я не могу сказать, что у нас есть спектакли, которые совсем отмирают из-за несвоевременности. Хорошая литература (а в нашем театре другой и не ставят) поднимает вопросы, которые волнуют людей вне зависимости от того, в каком обществе они живут.
— Вы снялись в главной роли в двух фильмах режиссера Евгения Иванова: «Никотин» и «Дух». И, кажется, возник очень необычный образ современного героя. Как вас нашел режиссер?
— Женя Иванов увидел меня в фильме «Кольцо», это был мой дебют в кино. Он вызвал меня на кинопробы, мы поговорили и как-то понравились друг другу. И вот с тех пор дружим и работаем. «Никотин» придумали и сняли быстро, сразу стали делать фильм «Дух», но его мы снимали три с половиной года.
— Ваши герои и в «Никотине», и в «Духе» чем-то очень похожи. Может быть, потому что автором сценариев обоих фильмов был Сергей Добротворский? Он одобрял выбор режиссера? Помогал в работе?
— Сережа был замечательным человеком. Не могу сказать, что мы с ним дружили, но хорошо разговаривали — мы жили рядом. Но во время съемок мы с ним почти не сталкивались. Что касается его последнего сценария «Дух» — там все изменили впоследствии. У Сережи Добротворского была только история Духа, очень подробно разработанная, и не было никакого немца. Но потом сценарий по разным причинам переделывался, и Сережа относился к этому непросто. У нас были большие планы, мы думали что-то сделать вместе, он что-то писал для меня. Но вот, к сожалению, не вышло — его не стало.
— Такой герой, как Дух, близок вам по мироощущению?
— Я старался или его к себе приблизить, или, скорее, сам к нему приблизиться. Это человек, который участвовал в войне, убивал. Дух — парадоксалист, это человек, которому может нравиться война, как наркотик.
Все началось с того, что я однажды по телевизору увидел историю о человеке, которому нравилась война. Он закончил Московский университет, интеллигентный с виду человек с умнейшими глазами. Случайно попал в Приднестровье, когда там начались военные действия. Он говорил: «Я понимаю, что это страшно, но это было счастье — я стал мужчиной, я любил женщин, много ел, у меня в руках был автомат». Он сказал простую вещь, что ничего счастливее этого времени в его жизни не было... И это мне показалось страшным и интересным, здесь было о чем подумать. Это какой-то зверь, который открывается в человеке, о котором он и не подозревал раньше. Мне кажется, что это есть почти в каждом человеке. Я пытался про это говорить в фильме.
— Но ваш Дух — это еще и романтический герой...
— Да, это тоже есть в фильме. Мне это интересно и по стилю, и по ощущению — человек на последнем дыхании: бескомпромиссность, незагруженность в социуме, когда свободен, когда общаешься только с самим собой и каким-то своим богом.
— Что вы сейчас репетируете?
— Роль Жана в спектакле «Фрекен Жюли», который на Камерной сцене МДТ ставит Игорь Николаев в рамках «Фестиваля режиссерских дебютов». Правда, я боюсь, что когда этот спектакль выйдет, проект можно будет назвать «Фестиваль последних спектаклей старых режиссеров».